Галансков Ю. Т. Стихи

Вступление к поэме «Апельсиновая шкура»

Я – поэт.
Мне восемнадцать лет.
Возможно, поэтому
хочется
в тело Земли
вцепиться
усилием рук и ног,
в щепки разбить границы
и вычесать Атомных блох.

Вы по ночам спите,
мучаете ваших жён.
А я в стихотворные нити
весь до волос погружён.

И когда кто-нибудь из вас
не верит в мой творческий рост,
я прикуриваю от горящих глаз
или от кремлёвских звёзд.
Все утверждают, что, вроде, я груб,
и ни один иначе;
а я улыбаюсь гвоздиками губ
и изредка ландышем плачу…
Я белкой резвился на ёлке по иглам,
я цвёл на вишнёвой ветке.
И вдруг, неожиданно, сделался тигром
у жизни в железной клетке.

Он к нам придёт,
надев свою кольчугу,
раскрасив улицу плакатом и мечом,
лучом встревожит
каждую лачугу
и разорвётся красным кумачом.
Он наши раны рваные залечит,
он наши шрамы верою скуёт,
он распрямит
прогнувшиеся плечи
и чёрные оковы разобьёт.
Он красной птицей
явится в темницы,
он нерешённое
решит
гораздо
проще.
Уже сверкает лезвие зарницы
и блеск меча
зовёт меня
на площадь.
Конструкция

«Папа, снимите хомутики», –
маленький мальчик изрёк.
«Видишь, сыночек, прутики;
а если ещё поперёк?..
Дай-ка тетрадку в клетку.
Здесь нарисуй
глаза,
птичку,
солнце
и ветку,
и на щеке – слеза…»
И на тетрадке в клетку
тихо рисует зверёк
птичку,
солнце
и ветку
в прутиках поперёк…

Бежим туда –
ты знаешь, где
в ветвях щебечущей идиллии
меж чёрных рёбер на воде
растут фарфоровые лилии.
Я на руках тебя несу
к берёзе в солнечную сетку.
Потом в тяжёлую косу
вплетаю ивовую ветку.

Рванулось пламя из ствола
под кроной ивы молодой.
И лебедь вскинул два крыла
над окровавленной водой.
Другая птица вверх взлетела,
И, за крыло сложив крыло…
Её стремительное тело,
упав, разбрызгало стекло.
То было утром – рано, рано.
Лишь солнце землю припекло. –
И чёрный пруд кровавым шрамом,
как щёку негра рассекло.
Ночь темна…

1
Ночь темна.
Луна.
Неяркий свет в углу окна
вещает –
скоро будет что-то…
Ведь не напрасно эти ноты
тревожно лезут из-под шторы,
насторожённые, как воры.
Вот чья-то быстрая рука,
касаясь клавишей слегка,
рождает звук –
как стук рапир,
как лай собаки на цепи,
как Ниагарский водопад,
как бой нервический в набат.

2
Ночь темна.
Луна.
Шуршит листвою тишина.
Но тишина обречена
на…
Ведь ясно каждому – не зря
они стоят у фонаря,
о чём-то тихо говоря.
Стоят – и каждый молодой,
стоят – и каждый с бородой,
стоят – и не разлить водой.
Здесь нет людей,
здесь – динамит,
здесь искра взрывом прогремит.
Поэтому-то тишина
обречена
на…

3
Ночь темна.
Луна.
Она, конечно, не одна.
И я совсем не одинок,
вот-вот – и прозвенит звонок.
Услышу в дверь условный стук,
вскочу, схвачу пожатье рук,
надену плащ,
и мы уйдём
почти
под проливным дождём.
Уйдём,
и надо полагать –
идём кого-то низвергать.
Утро

Горящим лезвием зарницы
восток поджёг крыло вороны.
И весело запели птицы
в сетях немой и чёрной кроны.
Запутал ноги пешеходу
туман, нависший над травой…
И кто-то лез беззвучно в воду
огромной рыжей головой.

1955 (?)
События спешили устареть.
Родился силуэт тревоги.
Никто не властен был стереть
следы разбоя на дороге.
Вчера спокойная, толпа
сегодня тайною владела,
играла фетишем столпа,
и страстям не было предела…
Ещё вчера рукоплескали,
вручая здания ключи,
а утром лозунги искали
в газетах:
«Это палачи».
События спешили устареть.
Родился силуэт тревоги.
Никто не властен был стереть
следы разбоя на дороге…

1956 (?)

Убийство

Суд.
Закрытые двери.
Судьи-звери
рычали,
сжимая лапы;
подсудимые молчали –
во рту торчали
кляпы.

Из глаз вылезал
гнева залп.
Он зал разрезал,
сердца пронзал
и петли вязал
тиранам,
от власти пьяным.

Чиновник чётко читал приговор –
и весь разговор.

Утром
тишина шептала:
«Тише, тише».
Солнце поднималось
выше, выше.
И на землю вяло
луч роняло.
С ветки птичка щебетала:
«Они были,
их не стало;
их убили,
я видала…»

Часы кремлёвские били,
людей будили.
Люди вставали,
пили, ели,
в блюдце глядели,
судили о деле

и уходили работать.

1956 (?)

Мне больно.
Руки уберите,
от вас я помощи не жду.
Я не в бреду.
Я знаю сам куда иду.
Там рабьей дрожью не дрожат,
там страсти в рамках не лежат,
там человек за шагом шаг
идёт, танцуя на ножах.
Небо мечет огненное лассо.
Резкий треск,
и корчатся святоши.
Это я,
ободранный, как мясо,
хлопаю в железные ладоши.

1957 (?)

С последней трибуны
торжествующему палачу,
отделившему туловище от меня,
я,
разрубленный,
прокричу:
«Пролетарии всех стран, соединя…»
Но ваше фальшивое счастье,
ваши лозунги,
ваши плакаты –
я разрываю на части
и бросаю в камин заката.

1960 (?)

ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!

1.

Не дай убить

Москва,
Нью-Йорк,
Каир.
Войну отвергают все.
Но, будто бы белка,
измученный мир
вертится в пушечном колесе.
Птицы петиций – и что же? –
наплевано в лики анкет.
Хотят человеческой кожей
обтягивать тело ракет.
А люди –
всесильные люди,
шатаясь на паре костей,
несут материнские груди
вскармливать медных детей…
Стойте, скоты,
в деревянный острог загонят,
привяжут веревкой,
ударит уверенно между рог,
палач, умудренный сноровкой.
Потом, в руке железо сжав,
уверенный и властный,
повяжет лезвием ножа
на шею бантик красный.
Не дай убить,
взреви, чтоб глохли.
Узлами мускулы связав,
срывай ремни, ломай оглобли…
С кровавой сеткой на глазах,
сжигая в ноздрях гнева пламя,
роняя пену изо рта,
вздымай же голову, как знамя,
кишки на шею намотав.

2.

За революцией – революция
Казалось, все те же уставшие лица,
все те же мысли,
и чувства нее те ж.
А я утверждаю, что где-то таится
огромный Всемирный мятеж.
Над бомбами вырос вопрос,
и мир в ожиданье затих.
Поэты себе под нос
бубнили старинный стих,
кричали ура,
бились в истерике,
делали венчиком алые губки…
И вдруг –
в ослабевших руках Америки
кровью окрасился сахар Кубы.
В глуби пирамид заиграла труба:
сфинкс пробудился и вышел из мрака.
И, будто бы факел в руках раба,
вспыхнула нефть Ирака.
Европа казалась распятой,
но прорастали росточки;
диктаторы и дипломаты
дрожали на атомной бочке.
Болезни.
Голод.
Усталость.
И кто-то бредил войной…
Я чувствовал, что осталось
последнее слово за мной.,

3.

Долой пессимистов!

Может быть,
в прокаженные города
я приду ненужным врачом
и пойму, что мир навсегда
страдать и стрелять обречен.
Но, по-моему, нет и нет.
Посмотрите, какая заря,
и какой, посмотрите, рассвет
ожидает Меня – Бунтаря.
Приду,
принесу генералам блюдо
из грубого Марсова мяса.
И переделывать бомбы буду
в сочные ананасы.
Пройду сквозь запутанность лабиринтов
сорвать и отбросить решетки тюрьмы.
И крысы рванутся из рук лаборантов
к горлу творцов чумы.
И не зло, а музейную ношу –
супербомбы, язвы и туберкулез –
принесу и небрежно брошу
пессимистам, мокрым от слез.

1960

СПРАВЕДЛИВОСТИ ОКРОВАВЛЕННЫЕ УСТА

1

Я, прошедший сквозь все века,
предвидя итог лет,
ночью
из тайника
вытаскиваю пистолет.

Я, пацифист-мятежник,
который,
мудр и красив, как Пророк,
вдруг опускаю штору
и палец кладу на курок.

Кровавым гимнам горсть
в дымной заре – скорей!

Все равно я безумный олень
среди двуногих зверей.

Все равно в порнографии душ
истлела надежды звезда.

И пути все равно не ведут
туда,
где так гениально дано:
земле разбудить зерно,
ростку темноту пробуравить,
зеленые руки расправить,
душистую выставить чашу,
и алчную мудрость вашу
просто и во плоти
в ягоду воплотить.

Но хватит играть в слова,
в висок упирается ствол…
И рухнула голова
на зеленый стол.

2

Окровавленный скальпель роняя на пол,

уже не в силах себя разогнуть,
застынет врач вопросительным знаком,
увидев огромное, во всю грудь – сердце.

Собой овладев на мгновение,
вдруг
выдавит он: “А легкие где ж?
Сердце!
И лишь лепестками вокруг –
бледные личики мертвых надежд…”

Это было последнее тело – квартира,
где жило сердце,
щедро увенчанное
извечною жаждой несчастного мира
утверждения надежд человечества.

Мир обречен! К бездыханному телу
явитесь вы
и уставитесь тупо.
Но что же вы будете делать
с собственным трупом?!

Рвать, бесноваться, смеяться
или
рыдать, к погребенью готовясь.
Интересно, в какой могиле
вы зароете вашу совесть?
И нечего траурный марш

Я поднимаюсь,

меня не убить
ни подлостью, ни свинцом.

Зло в этом мире давно зачем-то,
но слушайте совесть и верьте ей –
законами духа и тела начертано
мне в этой жизни бессмертие.
Просто я вас забавляю словами.
Измученный насмерть, я просто устал
нести в себе
разбитые вами
справедливости окровавленные уста.

Отныне истиной будет:
законы добра поправ,
победитель всегда неправ,
и его непременно осудят.

Ваша сила смертельно опасна,
ваши мысли преступно хитрят,
вы друг друга кусаете зря,
истощая себя ежечасно.
На лысине площади нет ни травинки,
в черепе кружат слепни идей,
и волчьих ягод кровинки
сочатся из тела людей.

4

Твоя борьба,
твое сраженье,
твое преступное участье
обречено на пораженье,
на катастрофу,
на несчастье.

Я жгу знамена,
я меняю
воззванья, марши и мятежность
на золото и зелень мая,
на человеческую нежность.

В обитель ливней и лучей
я рвусь сквозь мертвый пласт гудрона.
И жизнь,
и плод,
и ключ ключей –
моя зеленая корона.

Да-да, все так,
но не в пустыню
смиренным иноком уйду –
я буду здесь
и здесь отныне
иную битву поведу.

Война – войне!
Зови любить,
разбить в мозгах замки оков,
казармы зернами бомбить
и сеять стрелы васильков.

На этот бой меня веди,
мой справедливый честный Бог,
или зачем в моей груди
Ты свой огонь зажег.

Города и заводы
задохнутся от стали и стона.
Развращенные ложью народы
вдруг увидят наши знамена.
Купол неба с грохотом треснет,
обнажив золотые вены,
и ливнями наших песен
наполнится воздух мгновенно.

Станут сказки апостолов былью,
вами попранные в гордыне.
Они будут шрифтом извилин
напечатаны в каждом отныне.
И как прежде, страстями объятый,
будет мир неустанно искать…
но только не в горле брата
львиную долю куска.

ПОДСНЕЖНИК

Искренне,
чисто,
наивно
и грубо
грудь отдаю для душевно нищих.
Вижу –
ваши иссохшие губы
ищут.

Гимны петь и славить – не могу.
Я не лгу.
Я к совести пришит.
Все, что в сердце режет
и в мозгу,
выплесну, рыдая, из души.
Видите, как я нервозно и гордо
(в каждой извилине – сила взрывчатки)
вышел – всему человечеству
в морду
бросить боль и перчатки.
За то, что больной, оскорбленный и нищий,
терпевший, терпевший
и даже уж через…
ни камень, ни палку, ни бомбу не ищет
разбить государственный череп.
Что ж, осуждайте:
“Анархия…
Боли…”
Чувствую: кровью мозги багровеют…
Плюньте на атом
и сделайте, что ли,
что-нибудь там поновее.
Чтоб все уничтожить,
сжечь,
растерзать.
Пускай седовласые боги
спустятся с неба и станут лизать
Земли почерневшей ожоги.
Идите,
Идите,
Те, кто разут, раздет и тощ.
Идите, костями крепите
свою предвоенную мощь.

Отслужив,
отработав,
скучные лица вдоль улиц наляпав,
ходит спокойно толпа идиотов
в черных и сереньких шляпах.
Ибо смотрите,
смотрите же,
вот –
плотное мясо поперло в ворота…
Будто бы вдруг обожрался завод
и начинается рвота.
А завтра –
кирпичные мрачные стены
снова раскроют железные пасти,
и жадное горло голодной сирены
город порвет на части.
Больше не вынесу.
Слышите,
Вы?!
Хватит!
Сегодня же ночью
вспыхнут безумства моей головы
и… ваше спокойствие – в клочья.

День утомленный лег и размяк
в душных кирпичных гнездах.
А вечер поспешно напяливал фрак,
черный,
в серебряных звездах.
Ишь, разошелся,
темнеет
и ну…
зовет черноокую ночку.
Тоже пижон,
а такую луну
забыл разорвать на сорочку…
Дневными делами измучен,
город в постелях раскис…
А я
спокойствия складывал в кучу
и каждое рвал на куски.
Самое жирное плакало потом,
потом запищало,
как баба:
“Пусти,
утром хозяин пойдет на работу,
уж он-то тебя не простит.
Закон не позволит.
Безумцу – проклятье.
Преступные руки в железный браслет.
А ночь отдавалась…
расстегивал медленно
бледный рассвет.
Когда же, нежно обласкав,
он обнажил ее жестоко,
она лежала в облаках
губами алыми к востоку.

4

Сегодня день взбунтовавшейся мысли.
Зрячие – просто,
слепые – наощупь
лезут,
а цензоры в петлях повисли,
собой украсив площадь.
Бьют барабаны,
фанфары трубят;
и первая фраза гласила:
Сегодня я сам объявляю себя
новейшей общественной силой.
Сегодня я новой отмычкой владею,
чтобы открыть черепные крышки,
где в серых извилинах будут идеи
взрываться,
как магния серые вспышки.
Ножками кресел казенный день
больше не выдержит тяжести балласта,
где вечный чиновник,
как черный тюльпан,
лениво ворочает жирные ласты.
Сюда –
огрубевшие толпища люда,
под взлет моего кумача!
Я ваши сердца оперировать буду
серебряной вспышкой луча.

Да здравствует первый подснежник,
презревший опасность и холод!
Да здравствует Мир-Мятежник,
вместивший и мысль и молот!

1959