Амальрик А. А. Последнее слово на суде 1970 года

ОТВЕТ НА ВОПРОС, ПРИЗНАЮ ЛИ Я СЕБЯ ВИНОВНЫМ

Представленные мне обвинения касаются распространения мною устно и печатно взглядов, которые именуются здесь ложными и клеветническими. Ни данные мною интервью, ни мои статьи и книги я клеветническими не считаю.

Я думаю также, что истинность или ложность всяких публично высказанных взглядов может выясниться свободным и открытым обсуждением, но не судебным следствием. Никакой уголовный суд не имеет морального права судить кого-либо за высказанные им взгляды. Противопоставление идеям, все равно, истинны они или ложны, судебного уголовного наказания само по себе кажется мне преступлением.

Эта точка зрения не только естественна для каждого, кто имеет свои взгляды и нуждается в творческой свободе, она также находит свое правовое выражение как в Конституции СССР (ст. 125), так и во Всеобщей Декларации прав человека, которую обещали проводить в жизнь все подписавшие ее страны.

Таким образом, как человек, которому необходима творческая свобода, и как гражданин страны, подписавшей Всеобщую Декларацию прав человека, я считаю, что этот суд не вправе судить меня, поэтому я не буду входить с судом ни в какое обсуждение моих взглядов, не буду давать никаких показаний и не буду отвечать ни на какие вопросы суда. Я не признаю себя виновным в распространении “лжи и клеветнических измышлений”, и не буду доказывать здесь свою невинность, поскольку сам принцип свободы слова исключает вопрос о моей вине.

Если в ходе процесса я захочу что-либо еще добавить к сказанному, я воспользуюсь представленным мне правом последнего слова.

12.XI.70 г.

 ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО

Судебные преследования людей за высказывания или взгляды напоминают мне средневековье с его “процессами ведьм” и индексами запрещенных книг. Но если средневековую борьбу с еретическими идеями можно было отчасти объяснить религиозным фанатизмом, то всё, происходящее сейчас — только трусостью режима, который усматривает опасность в распространении всякой мысли, всякой идеи, чуждой бюрократическим верхам.

Эти люди понимают, что поначалу развалу любого режима всегда предшествует его идеологическая капитуляция. Но, разглагольствуя об идеологической борьбе, они в действительности могут противопоставить идеям только угрозу уголовного преследования. Сознавая свою идейную беспомощность, в страхе цепляются за уголовный кодекс, тюрьмы, лагеря, психиатрические больницы.

Именно страх перед высказанными мною мыслями, перед теми фактами, которые я привожу в своих книгах, заставляет этих людей сажать меня на скамью подсудимых как уголовного преступника. Этот страх доходит до того, что меня даже побоялись судить в Москве и привезли сюда, рассчитывая, что здесь суд надо мной привлечет меньше внимания. Но все эти проявления страха как раз лучше всего доказывают силу и правоту моих взглядов. Мои книги не станут хуже от тех бранных эпитетов, какими их здесь наградили. Высказанные мною взгляды не станут менее верными, если я буду заключен за них на несколько лет в тюрьму. Напротив, это может придать моим убеждениям только большую силу. Уловка, что судят не за убеждения, а за их распространение, представляется мне пустой софистикой, поскольку убеждение, которое ни в чем себя не проявляет, не есть настоящее убеждение.

Как я уже сказал, я не буду входить здесь в обсуждение своих взглядов, поскольку суд не место для этого. Я хочу только ответить на утверждение, что некоторые мои высказывания якобы направлены против моего народа и моей страны. Мне кажется, что сейчас главная задача моей страны — это сбросить с себя груз тяжелого прошлого, для чего ей необходима прежде всего критика, а не славословие. Я думаю, что я лучший патриот, чем те, кто, громко разглагольствуя о любви к родине, под любовью к родине подразумевает любовь к своим привилегиям.

Ни проводимая режимом “охота за ведьмами”, ни ее частный пример — этот суд — не вызывают у меня ни малейшего уважения, ни даже страха. Я понимаю впрочем, что подобные суды рассчитаны на то, чтобы запугать многих, и многие будут запуганы — и все же, я думаю, что начавшийся процесс идейного раскрепощения необратим.

Никаких просьб к суду у меня нет.

12.XI.70 г.